Поводырь - Страница 50

Разговор все не начинался. Ели, пили, смотрели друг на друга. Любезничали: "Передайте, будьте любезны", "Вот, пожалуйте". Отведайте то, вкусите этого. Грибочки очень уродились в том годе… Где они в Барабинской степи грибы собирают?

Так, за приятной суетой, в процессе застольной беседы ни о чем, постепенно и выясняется – кто зачем пришел. Кочевники – мудрый народ, и они никогда сразу не начинают важных разговоров. Издалека заходят, смотрят – как ведет себя человек, нервничает ли, боится ли. Скрытые струнки в ушах опытного человека целые оперные арии поют.

Данилыч ждал. Умело скрывал нетерпение, и даже как-то смаковал это ожидание. Такое бывает, когда у человека есть какой-то козырь в рукаве. Хранишь его, придерживаешь. Обходишься. Даже где-то уступишь собеседнику. Миг выбираешь, когда наилучший момент наступит, когда от одного хода вся игра поменяться может. Плохо, когда козырь не в твоих руках. Вдвойне плохо, если не знаешь, что это за козырь.

Но тогда я догадывался. Почувствовал старый лис мой интерес к Варежке. Знал, что очень пристав мне для чего-то нужен. И готовился продать выпестованного лучшим другом и соратником человечка очень и очень дорого. Но если я правильно вычислил, то еще должна быть у Нестеровского какая-то сладенькая пилюля. Нечто, призванное подсластить мне горечь проигрыша партии. Иначе может статься, что раскланиваться на пороге, улыбаясь и желая всех благ, мы уже станем злейшими врагами. А на месте судьи я бы с новым губернатором враждовать не стремился. Не тот вес. Это здесь, в Каинске сейчас Петр Данилович – князь. А стоит мне добраться до Томска, все может измениться. По "Уставу государственной службы" я даже объяснять, за что человека уволил, никому не обязан. Правда, это касается чинов до десятого класса, а у судьи – шестой, ну да и тут способы имеются.

Очень мне было интересно – с чего опытный интриган затеет свои маневры. Сам я разговор заводить и вовсе не был намерен. Меня пригласили, я же не сам напросился…

Он начал, и я вновь, который уже раз, поразился мастерству, с коим это было проделано. Не вспомню теперь, как именно, но ход мыслей был примерно таков:

— Испробуйте вот маслица, Герман Густавович. С ерофеевской маслобойни фабричной. Очень, знаете ли, благое дело – эти фабрики. И для города нашего, и для губернии. И в казну прибыток. Я прежде, как мог, протекцию производителям делал – так новым господам не по вкусу сие пришлось. Доложили, поди, уже, нажаловались?

Пришлось признаться – да, успели. В грехах тяжких обвиняли. В неуважении. Говорили, мол, собрали бы и больше гостинца, да судья воспротивился. Говорил, что у молодого губернатора городков таких много, а купцов у нас в Каинске мало. Ему еще много где насобирают, а наши того и гляди по миру пойдут от поборов-то. Гера стонал и бился головой о воображаемую стену, пока я как бы тайные сведения Данилычу выбалтывал. Так-то, по новому николаевскому "Своду законов Российской Империи", явление неуважения высшему должностному лицу приравнено к неуважению власти Самодержца Российского и карается соответственно. Если грамотно подвести под обвинения "сладкой парочки" доказательную базу, поедет Нестеровский осваивать Восток нашей необъятной родины, как миленький. По сути, я открыто грозил окружному судье. Только он мои слова опасными не признал. Умен старый юрист. Понимает: хотел бы упечь его куда подальше – словами бы не тряс. А раз открылся, значит, оговоры те к исполнению принимать не намерен.

Но и я не первый раз живу. Хитрецов этаких толпами в МММ отправлял. Понял, почувствовал – вот он, момент для козыря. Давить сейчас на меня станут и вкусняшки из меня выдавливать. И нанес упреждающий удар.

— Только, милейший Петр Данилыч, человечишка-то этот Борткевич никчемный и вороватый. Гребет под себя и ума не хватает и себе взять, и для дела кусок приберечь. Забыл свое место коллежский асессор. И за себя, и за городничего власть прибрал. Да кабы еще городничий опытный был, чтобы начальника на место ставить весу хватало… Слышал, в прежние времена здесь Сахневич был, Павел Павлович. Говорят, вот при нем порядок в Каинске образцовый пребывал. И купеческое сословие так не притесняли…

Удар в самое яблочко попал. Судья сначала беззвучно разевал рот, пытаясь вклиниться в мою речь, потом уже просто сидел и улыбался. Я предлагал ему честный размен. Его козырь оказался битым еще до того, как лег на сукно.

— Думаю по приезде в губернию навестить старого воина. Просить вернуться на пост. Как вам думается, господин коллежский советник? Уважит меня Павел Павлович?

— Уважит, Герман Густавович, — усмехнулся в усы Петр Данилыч и расправил и без того топорщащиеся бакенбарды. — Вы к Павлуше с Иринеем идите. Мой друг принимал участие в судьбе молодого Пестянова, любит он Варежку. А вы, ваше превосходительство, все одно ведь собирались пристава нашего в Томск с собой забрать…

Вот и все. Размен. Теперь мне, как первым атаковавшему, по закону жанра нужно добавить ложку дегтя, а судье приготовить мед.

Но это у поварской братии сначала в кушанье кладется сладкое, а потом портится горьким. У нас, у чиновников, все наоборот. И это тоже закон. Нельзя завершать разговор на плохом. Даже после чудовищной выволочки "на ковре" плох тот начальник, что отпустит подчиненного без чего-нибудь позитивненького. На худой конец, сойдет даже "бородатая" шутка. Ибо, как говаривал один из моих наставников, "лишенный ободряющего слова, человек злым делается и коварными мыслями одолеваемым". Но миловаться с Нестеровским я не собирался. Так или иначе, а я намерен был придерживаться намеченного плана и, если потребуется, действовать жестко.